И вдруг в голове Марии мелькнуло решение: хотя бы назло Сергею согласиться с местом завхоза…

В наступившем сумраке, отряхиваясь от сена, Фёдор спросил:

– Ко мне, что ли, тебя принесло?

Марии не понравился его тон, и она заявила:

– У меня тут муж!

Фёдор хохотнул и пожелал узнать:

– Семешка-дурак, что ли?

– Сам ты дурак, – обиделась Мария и со значением вскинула голову, заявила: – Сергей Никитич!

– Кто-о?! – не поверил Фёдор. – Музыкант?!

– Какой ещё музыкант? – не поняла она и уточнила: – Директор школы!

– Вот те раз! – Лицо Фёдора вытянулось. – Ты и он! Ни хрена себе! Вот это сюрприз…

Мария поняла его недоумение по-своему.

– Ну и што? – сказала она даже с некоторой обидой. – Подумаешь, хромой…

Но Фёдор вдруг ощетинился и произнёс сквозь зубы:

– Заткнись, с-сука! И вообще… Отвали от меня! Да за него деревня любого в клочки разорвёт.

Но Марию это особо не взволновало. Спокойным голосом она удивила даже Фёдора:

– При чём тут деревня? Сергей теперь сам по себе, а я сама по себе… И вообще… Не к нему приехала. Работать здесь буду.

– Это кем же? – снова удивился Фёдор. – Уж не председательшей ли?

– Чего ты осклабился-то? – обиделась Мария. – Завхозом! Вместе с вами… В детдоме работать будем.

На Фёдора словно ушат ледяной воды опрокинули.

– Ё-о-моё! – только не заорал он. – Вот это подарочек отцу! Пойдём, пойдём со мною. Щ-щас я папашу обрадую…

Осип подбрасывал в огонь печи берёзовые поленья. Сидя на корточках, он посмотрел на входящих снизу вверх, прижмурился: кого это на ночь глядя Фёдор приволок в чужую, по сути, избу? При свете играющего в топке огня его немного поношенным глазам не сразу удалось разглядеть Марию. Когда же проникся, вскочил, заволновался.

– Господи! Боже мой! – вознёс он молитву Всевышнему словами Бориса Михайловича.

Только его голосок взвился не мягким баритоном аптекаря-барина, а фальцетом угодника-лакея. И получился не восторг, а какой-то холопский вопрос, на который Фёдор отозвался с издёвкой:

– Твой, батя, твой. Вот и богиня твоя прибыла. Сам Бориска прислал тебе завхоза – люби и жалуй, на здоровье!

Он подтолкнул гостью к отцу, который подскочил – перехватить её за плечи – и улыбнулся так, что его узкое лицо сделалось поперёк шире.

Оказавшись росточком своим выше Марии, он почувствовал себя мужчиной и захлебнулся бы полнотой чувства, когда бы не выдохнул из груди восторженное:

– Ой, как же я рад! Как же я рад!

Он наклонился, припал губами к холодным Марииным пальчикам, да так и замер, ровно ему вступило в поясницу.

Фёдор, глядя на отца, тут же родил именно ту фразу, которая впоследствии стала классической:

– Ну, кино!

Приглашая Марию пройти в передний угол, Осип развёл рукой и опять приклонился к руке. Своим тылом, прикрытым чёрным шевиотом брюк, напомнил сыну старательного фотографа, отчего Фёдор прыснул и предупредил:

– Щ-щас! Птичка вылетит.

Осип не понял, о чём речь, обернулся, сказал:

– Две!

Фёдор весело хохотнул и спросил:

– У тебя чё там, инкубатор?

– Где?

Вёдра на скамье у входной двери задребезжали от хохота. Мария поняла шутку, однако хватило ума сдержаться. Однако она ослабла от внутреннего содрогания и опустилась на подоконную скамью. Там она перевела дыхание, превозмогла приступ смеха. Осип её дыхание понял по-своему, взялся утешать гостью:

– Не обращайте внимания. Что с него возьмёшь…

– Взять с меня нечего, – согласился Фёдор, – а дать могу… Так примочу, не скоро высохнет! – показал он отцу круглую репу здоровенного кулака.

Кулак этот почему-то напомнил Марии отходящее от озноба тело женщины, наверное, всё ещё лежащее на диване в доме Катерины. Заодно вспыхнул в сознании и рыжий огонь её раскинутых волос…

Осип между тем корил сына:

– Ни стыда ни совести… Хоть бы при чужом человеке…

– Это она-то чужая? – пугая Марию возможным откровением, опять расхохотался Фёдор, но открыл он удивительную для неё правду: – А не ты ли с её матерью две недели в татарском летнике чухался?

Мария поджала губы, показывая Фёдору, что ей не нужны такие открытия. Фёдор замолчал, но усмешка на его губах дала понять, что разговор этот дрожжевой, подогревать не надо – в любое время и в любом изложении может поплыть через край…

Тем временем Осип, не вдаваясь в их переглядки, поднял за колечко подпольное творило, унырнул от озвученной правды в тёмную глубину подполья и снизу спросил:

– Ты, оказывается, дочка Фетисы Григорьевны? Чудесная женщина – приняла нас, обогрела…

– И вы её обогрели, – отозвалась Мария. – Совести у вас не хватило хотя бы предупредить, что уезжаете.

– Грешен, – повинился из глубины Осип. – Буду в Татарске – забегу, повинюсь.

– Вы там не больно-то рассказывайте обо мне. Она уверена, что я к Сергею вернулась. А то она любит… додумывать…

Выкладывая на половицу кусок свиного сала, Осип вздохнул:

– Ах, дети, дети!

Фёдор подмигнул Марии:

– Нашёл детей – хоть за ночь семь раз потей… Достань там чего покрепче! – приказал он отцу.

– А если Васёна придёт? – вынырнул Осип головой наружу.

– Васёна, Васёна… – вспылил Фёдор. – Без твоей Васёны скоро и в сортир не сбегаешь…

Из подполья на свет пылающей печной топки выставилась руками Осипа наполовину полная четверть самогона. Фёдор подхватил её, колыхнул содержимым и вознёс на середину стола.

Выбравшись наружу, Осип захлопнул творило, нарезал сала, хлеба, принёс из сеней штуку малосольной нельмы, капусты квашеной, поставил стопки…

– О какой Васёне вы говорите? – спросила Мария, вспомнив, что бабы во дворе Катерины произносили это имя.

На вопрос ответил Осип:

– В деревне одна Васёна – хозяйка наша.

– В чёрном платке? Рыжая которая?

– Кто её знает, рыжая, не рыжая? – пожал плечами Осип. – Я её без платка ни разу не видел. Может, и рыжая.

– Ну, конечно, рыжая! Она это! – поняла Мария. – Бабы полднем из лесу обмороженной её притащили… Туда, в дом, где мы с Сергеем остановились. Катериной хозяйку звать. Я уходила – она только что не мёртвой на диване лежала. Хозяйка её и оттирала…

– О! Тогда пьём! – радостно потёр ладонями Фёдор, приступая к разливу.